Все до одного они, казалось, молчаливо объединились в том, чтобы замолчать память о нём среди нас. Было ли дело в том, что серьёзные тиски, в которых этот человек держал каждого из них, действительно тайно разъедали их сердца, и потому они решили подавить неприятные воспоминания – я не могу определить, но бесспорным было то, что его смерть стала для них избавлением, которое они отпраздновали неведомым доселе возвышением духа. Несомненно, что это было частное мнение, уже, однако, по приближению к своему порту.
Глава LX
И вот, наконец, мы вернулись
Следующим днём было воскресенье, и полуденное солнце воссияло над зеркалом моря.
После шумного бриза и бури это глубокое, проникающее спокойствие, казалось, скорее, подходило для безмятежного душевного дня, который в благочестивом городе делает тихими большинство шумных улиц.
Судно медленно шло по мягкой, покорной океанской сфере, повсюду окружённое тусклыми белыми пятнами, а при приближении к берегу – широкими, молочными полями, означавшими близость множества судов, связанных одним общим портом и всеобщим единым покоем. Здесь длинные, окольные следы Европы, Африки, Индии и Перу сходились в линию, воедино сплетавшую их всех.
Все зелёные высоты Нью-Джерси, что лежали перед нами, в полуденной жаре и воздухе дрожали и танцевали, и из-за оптической иллюзии синее море, казалось, текло под ними.
Матросы свистели и подзывали ветер, нетерпеливые каютные пассажиры облачились во всё лучшее, а эмигранты столпились у борта со взглядами, полными решимости освоить давно искомую землю.
На противоположном борту мой Карло в мечтательности внимательно смотрел вниз на спокойное фиолетовое море, как будто оно было глазом, в котором отражался он сам, и, повернувшись к Гарри, сказал: «Небеса этой Америки должны опускаться в море, поэтому, глядя вниз на эту воду, я вижу то же, что увидел бы в Италии над своей головой. Ах! в конце концов, я нахожу свою Италию где угодно, везде, где я готов её искать. Я нашёл её даже в дождливом Ливерпуле».
И вот подул мягкий бриз, принеся нам белое крыло с берега – катер! Вскоре «обезьяний жакет» поднялся на борт и был окружён капитаном и каютными жителями, жаждущими новостей. И из бездонного кармана появились связки газет, которые были нетерпеливо расхватаны толпой.
Затем капитан передал полномочия лоцману, который оказался задирой, заняв нас тяжёлой работой по переноске и выборке скоб и приспособлению судна к ловле малейшего ветра даже кошачьей лапой.
Когда среди носимых морем людей внезапно появляется странный человек с берега с запахом земли в своей бороде, то это говорит о такой близости зелёной травы, что её реальность оказывается сильнее даже вида сам́ ого удалённого берега.
Третий класс уже представлял собой бедлам: чемоданы и поклажа закрывались и перевязывались верёвками, наблюдалась всеобщая стирка и мытьё лиц и рук. В этот момент пришёл приказ с квартердека: все кровати, одеяла, подушки и связки соломы из третьего класса утопить. Команда была выслушана эмигрантами с тревогой, а затем с гневом. Но их уверили в том, что это обязательно нужно сделать ради избавления от долгой задержки на несколько недель в карантине. Поэтому они неохотно подчинились, и за борт пошли поддоны и подушки. Следом за ними выбросили старые горшки и кастрюли, бутылки и корзины. В итоге всё море вокруг оказалось усыпанным наполненными и изгибавшимися на волнах наперниками – ложами для совсем непритязательных русалок. Бесчисленные вещи подобного рода, сброшенные за борт с эмигрантских судов, приближающихся к гавани Нью-Йорка, дрейфуют в сторону Устья и остаются на берегах Стейтен-Айленда вдоль восточного пляжа, по которому я часто ходил и недоумевал, глядя на сломанные кувшины, порванные подушки и ветхие корзины у моих ног.
Эмигрантам был передан второй приказ: собраться с силами и провести третью, полную и заключительную, чистку песком и водой. И к этому их принуждали теми же самыми аргументами, благодаря которым они отдали Нептуну свои постельные принадлежности. Затем место было окурено и высушено жаровнями с очага так, чтобы вечером ни один встречный не заподозрил бы «Горца», исходя из его вида, в совершении чего-либо ещё, кроме как приятного путешествия в абсолютной чистоте. Так, некоторые морские капитаны принимают во внимание, что добропорядочные граждане не должны получить и намёка на истинные условия в третьем классе во время пребывания в море.
Той же ночью снова установился штиль, но на следующее утро, хотя ветер был не совсем попутный, мы направились к Устью и срезали наш путь, проскочив напоследок у одного из фортов, почти пронеся над ним бум нашего кливера.
Ранний душ освежил леса и поля, великолепная зелень запылала, и к нашим просоленным лёгким береговой бриз принёс пряный аромат. Пассажиры третьего класса от восхищения едва не ржали, как лошади, возвращённые на весенние пастбища, и каждый глаз и каждое ухо на «Горце» наполнились яркими видами и звуками с берега.
Ничто больше не заставит нас думать о буре и чуме, не обратит наши взоры наверх, к следам крови, всё ещё видимой на топселе, откуда упал Джексон, но мы остановим наш пристальный взгляд на садах и лугах и, как томимые жаждой, впитаем все их росы.
Со стороны Стейтен-Айленда показался служебный бледно-жёлтый флаг, обозначающий жильё карантинного чиновника, как будто символизирующий то, что сама по себе жёлтая лихорадка, конец паники и предотвращение чёрной рвоты у каждого наблюдателя, все карантины во всём мире и порча воздуха связаны с его колебанием.
Но хотя длинные ряды побеленных госпиталей со стороны холма оказались теперь на виду, и, хотя множество судов стояло здесь на якоре, всё же ни одна лодка не вышла к нам, и, к нашему удивлению и восхищению, мы проплыли мимо мели, которой все боялись. Как получилось, что мы сумели пройти, не сев на неё, для нас так и осталось неизвестным.
Уже вырастал город у залива и, один за другим, его шпили пронзали синеву, в то время как суда, бриги, шхуны и парусные лодки всё гуще и гуще заполняли окружающее пространство. Мы видели лес мачт, похожий на лес в Гарце, и чёрные снасти, раскинутые вдоль Ист-Ривер, а на севере, выше по течению величественного старого Гудзона, словно стаями лебедей покрытого белыми парусами шлюпов, мы мельком разглядели фиолетовые Палисады.
О! Тот, кто никогда далеко не уезжал и позволил себе однажды уйти из дома, тот знает, что такое дом. Поэтому когда вы снова доберётесь до вашей родной старой реки, то вам покажется, что она переливается через вас всем своим потоком, и, воодушевившись, вы поклянётесь выстроить на каждой её миле по алтарю, словно верстовые столбы вдоль обоих её священных берегов.
Словно Единый Царь всея Руси и Сибири, капитан Риг, стоя на корме с подзорной трубой, указывал пассажирам на Губернаторский остров, садовый замок и батарею.
«А это, – говорил он, указав на широкий чёрный корпус, который, как акула, показывал нарисованные челюсти, – это, дамы, линкор „Северная Каролина“».
«Бог ты мой!» и «О мой Боже!» – исторгли леди, и «Господи, спаси нас», – отозвался старый джентльмен, который был членом Пацифистского общества.
Ура! Ура! И десять тысяч раз ура! Наш старый якорь сажень за саженью уходит вниз, в свободную и независимую тину Америки, одна горстка которой стоит теперь больше обширного поместья в Англии.
Белодонные лодки окружили нас, и скоро наши каютные пассажиры вышли прочь, треща как сверчки, и направились на прощальный ужин в «Астор-Хаус», где, несомненно, в честь своего собственного прибытия они извели на салют пробки от шампанского. Только очень немногие пассажиры третьего класса, однако, могли позволить себе заплатить лодочникам за свой перевоз на берег, поэтому большинство из них осталось с нами до утра. Но ничто не могло удержать нашего итальянского мальчика Карло, который пообещал лодочникам заплатить им своей музыкой и был торжественно доставлен на берег, усевшись на корме лодки, держа перед собой свой орган и выводя на нём что-то вроде «Привет, Колумбия!». Мы послали ему три восторженных салюта и с тех
